Хроники забытых сновидений [litres] - Елена Олеговна Долгопят

самое простое: «Город». В самом уже конце пресловутых шести секунд. Во весь экран. Строгие светлые буквы: ГОРОД. Саша мгновенно согласился.

Заставку и название не приняли.

Следовало ожидать.

Такие дела, моя дорогая бабушка. Или, как ты любишь говорить, такие пироги. Юрку Солдатова жалко, он был добрый.

Юрка Солдатов был их сосед, бабушка написала Глаше, что он умер. Жалкий. Пьющий.

Целую тебя крепко, крепко. Глаша

Post Scriptum

Я вновь вспоминаю нашу фиалку. Впервые она расцвела у нас белыми цветами. Помнишь? Блеклый белый. Я была разочарована. Я так ей и сказала: «Эх, какая ты бледная, сестра». Фиалка отцвела и зацвела вновь, на этот раз (и навсегда) темно-фиолетовым цветом. Как будто потянулась ко мне, хотела, чтобы я ее полюбила.

Мне приснился сон, как будто наша фиалка – это Саша. Смотрит фиолетовыми глазами.

На самом деле, глаза у него серые.

Саши нам только не хватало!

Целую. Глаша

24.07.1990 [Письмо не отправлено.]

Здравствуй, дорогая бабушка!

Позавчера в конце утренней летучки (многие уже поднимались со своих мест) Саша вдруг произнес (вдруг, потому что он крайне редко высказывается):

– Шел сегодня мусор вынести, наткнулся на фотографии, валялись под ногами, старые, черно-белые, я подобрал. Смотрю, картонная коробка, разодранная, а в ней еще фотографии и конверты с письмами, я к себе отнес. Посмотрел, ничего особенного, люди на снимках, взрослые, дети, из ателье снимки, но в основном любительские, ну и письма, мы все такие пишем: как дела, с днем рождения, погода хорошая, достали холодильник. Всё ерунда, обычное, но как-то цепляет. Потому что это целая жизнь на помойку. И я знаю, чья жизнь. Старик из нашего дома умер, из соседнего подъезда, новые жильцы въехали в квартиру, и куда им все это девать, в музей не сдашь, он же не народный артист. Такая, не особо замечательная жизнь, как у всех нас.

Саша замолчал.

– И что ты предлагаешь? – спросил наш режиссер Петр.

– Не знаю. Ничего.

– Ну, тогда по коням.

– Погодите, погодите, – это Надя. – Притормозите, народ. У меня идея. Пусть Саша раскопает эту историю.

– Как? – удивился Саша.

– Ну как, лопатой, конечно, – съязвил режиссер.

– Петя, нет, не зубоскаль. Я серьезно. Это ведь сюжет. Что остается после человека.

– Грустный сюжет, – произнес кто-то.

– Нет. Мы ведь расскажем об этом человеке, о самом обычном человеке, о его жизни. Мы его воскресим. Не народный артист, но станет известным. Станет видимым. Саша?

– Нет-нет, я не смогу, это ведь с людьми говорить, я не смогу, мне тяжело с чужими.

– А мы с тобой Глашу командируем, она девочка бойкая, умная, ей хочется чего-то этакого, своего. Саша?

– Да нет. Ну. Можно. Ну. Попробовать.

– Ты что творишь, Надежда, когда это они копать будут? Нам кучу материала сегодня надо отснять, где я оператора возьму?

– А это они будут сами время искать. Вечера. Выходные. Нет, я не настаиваю.

Нас отпустили сразу после съемок, подбросили на студийной машине к Сашиному дому.

Я обещала тебе рассказать про эту студийную машину. «Уазик». Наш корабль. Крохотный, побитый жизнью. В нем имеется лопата, топор, запас сухарей, аптечка, мало ли что может стрястись в дороге. Пара огромных и навечно грязных резиновых сапог, телогрейка с прожженным рукавом.

Капитан корабля – наш режиссер Петр. Его назвали в честь царя Петра Первого из книжки А.Н. Толстого.

Как-то раз мы ехали за город, в большое село над рекой, в нем издавна жили ссыльные. Мы ехали, ехали, я задремала и вдруг услышала, как наш капитан рассуждает про город, который выдумал его тезка:

– И вот нельзя ли считать весь этот гранитный и каменный город, весь не только в пространстве, но и во времени, весь, со всеми его домами, мостами, каналами, статуями и прочими обитателями, как живыми, так и мертвыми, всего лишь (всего лишь?) видением Петра? И Пушкин, и Бродский, и Блок, и грузчик из вино-водочного, и все, кто были, и все, кто будет, все они вымысел русского царя, его вечная греза.

Все молчали. Машину подбросило на колдобине.

Утро еще не начиналось, мы выехали из города в ночь.

Я отвлеклась. Вернусь к Сашиному дому и к нам, стоящим во дворе.

В окнах умершего старика горел свет. Я чуть было не ляпнула: он вернулся за своими письмами.

Саша знал номер его квартиры из адресов на конвертах и открытках. Мы поднялись на третий этаж и позвонили. Женский голос спросил из-за двери:

– Кто?

Саша заранее приготовил трешку. Сказал, что с неделю назад занял у старика, обещал с зарплаты вернуть и вот.

– Я знаю, что он умер, я вам тогда отдам, а то неспокойно на душе.

Женщина приоткрыла дверь, посмотрела на Сашу (трешка в руке), на меня.

– Я в соседнем подъезде, – сказал Саша. – Я похороны не застал, на работе был. Возьмите, пожалуйста.

– Я не могу взять, – сказала женщина, – я ему никто. В глаза не видела. Мы по очереди квартиру получили, пятнадцать лет стояли, в жутком состоянии квартира, ремонтируем.

– А родственники? Были у него родственники? Ну, вещи забирал кто-то?

– Самим пришлось на помойку выволакивать, польститься не на что, диван-развалюха да стол колченогий. Телевизор на запчасти, правда, разобрали.

И вдруг мужской голос из коридора:

– Чайник мы себе оставили.

– Да, чайник прям новый был, мы оставили.

– Ясно, спасибо.

Мужской голос:

– И газету мы его берем из ящика. «Известия».

– Писем не было?

– Пока нет.

Мы позвонили к соседям, никто не открыл.

На скамейке у подъезда сидела тетка. Мы поздоровались. Саша вновь предъявил трешку. Тетка сказала:

– Делать тебе нечего, оставь себе, вина купи, помяни деда. Про родных ничего не знаю, он жил тихо. Мы в семьдесят пятом году въехали, он уже был, уже тогда пенсионер. Раз только заговорил со мной, чтобы мы телевизор так громко не включали. А как тут не включишь громко, если Вася не слышит.

– Кто его хоронил?

– Не знаю. В больницу увезли и всё, дальше не знаю. Если родных нет, за государственный счет хоронят. Так что не переживай за свою трешку.

Юрий Иванович Терещенко, так писали на конвертах имя адресата.

Саша раскладывал фотографии и письма на полу. В хронологическом порядке, слева направо и сверху вниз. Матрица времени, так мы ее назвали. С письмами и открытками проще, на почтовом штемпеле почти всегда можно разглядеть дату. На фотографиях, на обороте, дату писали изредка. «Июль 1957. Сережа». И кто такой этот Сережа в военной форме с маленькими звездочками на погонах? Наверное, только что из училища. Птенец. Тридцать пятого, скажем, года рождения.